Принято считать, что Воланд в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» олицетворяет собой сатану, дьявола, врага рода человеческого. Между тем, этот литературный образ далеко не столь однозначен… 

Публицист Олег Качмарский так разоблачает этот миф:

«Cовершенно ошибочно отождествлять Воланда с традиционным христианским сатаной. Потому и Булгакову приписывать традиционный сатанизм также совершенно неуместно. Оттолкнувшись от гетевского «Фауста» в эпиграфе к своему роману, Булгаков предельно ясно дал понять, какой аспект он выводит на передний план в своем герое. «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». В принципе, слова эти – единственное, что роднит гетевского Мефистофеля и булгаковского Воланда. И если у Гете – это действительно традиционный враг человеческий, то совсем не то у Булгакова.

Так кто же такой булгаковский Воланд? Параллели можно искать повсюду. Вот, например, ветхозаветный сатана Книги Иова, выступающий как исполнитель воли Божией. Но здесь он очень фрагментарен. Вот Сатана из романа Анатоля Франса «Восстание ангелов», отождествленный с древнегреческим Дионисом, но олицетворяющий почему-то все разумное (это Дионис-то! полноте!) и творческое. Но слишком он здесь рационализирован, как, впрочем, и все мировоззрение Франса.

А вот «дьволизированный Меркурий» Карла Густава Юнга. И это действительно нечто, попадающее точно в десятку булгаковского замысла. Хотя сам Михаил Афанасьевич наверняка не обладал познаниями швейцарского гения. Итак…

«Медленно и нерешительно, словно во сне, столетия интроспективных раздумий выкристаллизовали фигуру Меркурия, создав тем самым символ, который по всем правилам психологической науки связывается с образом Христа компенсаторным отношением. Он не призван занять его место; и он ему не тождествен, иначе действительно мог бы его заменить. Своим существованием он обязан закону комплементарности, а его цель – посредством тончайшей компенсаторной настройки на образ Христа перекинуть мостик над бездной, разделяющей два душевных мира. Тот факт, что в «Фаусте» компенсаторной фигурой предстает не хитроумный посланец богов, которого мы почти должны были бы ожидать в этой роли, учитывая известное предрасположение автора к античности, но некий familiaris, поднявшийся из выгребных ям средневекового колдовства, как показывает само его имя («Мефистофель» — от mephitis, «вредное испарение» (лат.)), – факт этот доказывает, если он вообще может что-либо доказать, закоренелую «христианскость» гетевского сознания. Христианскому сознанию темный «другой» всегда и повсюду видится дьяволом.
Итак, если Христос и это темное природное божество суть доступные непосредственному опыту автономные образы, то мы вынуждены перевернуть наш рационалистический причинный ряд и вместо того чтобы выводить эти фигуры из наших психических предпосылок – вывести наши психические предпосылки из этих фигур. Конечно, это означает требовать от современного разума слишком многого, что, впрочем, ничуть не нарушает стройности нашей гипотезы. С этих позиций Христос предстает архетипом сознания, Меркурий – бессознательного. В качестве Купидона и Килления он искушает нас, подстрекая к экспансии в пространстве чувственного мира; он – «benedicta viriditas» и «multi flores» ранней весны, морочащий и обманывающий бог, о котором по праву сказано: «Invenitur in vena/ Sanguine plena» («Он в вене находится, / Что кровию полнится»). Он одновременно Гермес Хтоний и Эрос, но по завершении пути земного из него исходит «lumen superans omnia lumina», «lux moderna» («свет, превосходящий все светы», «свет новый»), и он – не что иное как состоящая из одного света фигура, которая окутана материей. Именно это имеет в виду Августин, когда цитирует первое послание фессалоникийцам (1 Фес. 5, 5): «Ибо все вы – сыны света и сыны дня; мы – не сыны ночи, ни тьмы», и различает два рода познания, «cognitio vespertina» и «cognitio matutina»; первое соответствует «scientia creaturae» («знание твари»), второе – «scientia Creatoris» («знание Творца»). Если подставить вместо «cognitio» сознание, то мысль Августина следовало бы понимать в том смысле, что только человеческое, естественное сознание темнеет или смеркается, как может смеркаться под вечер. Но подобно тому, как вечер сменяется утром, так и из тьмы возникает новый свет, stella matutina, которая одновременно – вечерняя и утренняя звезда, lucifer, Светоносец.
Меркурий вовсе не христианский дьявол – последний, уж если на то пошло, возник в результате «дьяволизации» Люцифера, иначе говоря, Меркурия. Меркурий есть затемнение изначальной фигуры Светоносца, а последний сам никогда не бывает светом: он – несущий lumen naturae, свет луны и звезд, затмеваемый новым рассветом, о котором Августин говорит, что он никогда уже не вернется к ночи, если Создатель не будет оставлен любовью создания. Но и это входит в закон смены дня и ночи. Гёльдерлин говорит: «… позорно Нам сила сердце рвет из груди; Всяк небожитель требует жертвы. Если одну не принес ты – После добра уж не жди».

Конечно же, знать произведения Юнга Булгаков не мог, ибо разминулся с ним в духовном пространстве. А вот нашумевшие «Литании Сатане» Шарля Бодлера, как образованный человек, знал вне всякого сомнения. Во всяком случае, совпадения в трактовке образа поразительные.

«О мудрейший из ангелов, дух без порока,
Тот же бог, но не чтимый, игралище рока…
 Все изведавший, бездны подземной властитель.
 Исцелитель страдальцев, обиженных мститель…
 Из любви посылающий в жизни хоть раз
 Прокаженным и проклятым радостный час… 
Вместе с Смертью, любовницей древней и властной,
 Жизнетворец Надежды, в безумстве прекрасной… 
Бунтарей исповедник, отверженных друг,
 Покровитель дерзающей мысли и рук…
 Отчим тех невиновных, чью правду карая, 
Бог Отец и доныне их гонит из рая, 
Сатана, помоги мне в великой нужде!»
 (Отрывки из стихотворения приведены в переводе Вильгельма Левика)


По-моему, иных доказательств не требуется. Достаточно сопоставить образ булгаковского Воланда, его роль в романе с любой фразой из цитат Юнга и Бодлера, чтобы убедиться в их полной идентичности. 
Исходя из приведенного отрывка из Бодлера, достаточно понятными становятся и мотивы, которые привели Булгакова к этому образу. «Сатана, помоги мне в великой нужде!» Хорошо известно, в каком состоянии находился писатель Булгаков – на грани отчаяния. Произведения его не печатали, пьесы не принимали, а если что-нибудь и ставили, то это выглядело куском, брошенным, чтобы не умер с голоду. В подобном состоянии пребывает и Мастер, и весь роман являет собой не что иное, как запечатленный писателем собственный исход.

Но почему, могут спросить, он обратился за помощью к Сатане, а не к Богу? Но и здесь все предельно ясно, и ответ содержится в романе. «Он не заслужил света, он заслужил покой», – ведь это не только о Мастере, но и о самом себе. Булгаков не считал себя достойным непосредственного общения со Всевышним, потому прибегает к такому посреднику как Воланд. Но повторю еще раз: это ни в коем случае не традиционный христианский черт, и как видно из романа, зла он не творит, а напротив, повсюду восстанавливает справедливость. Это дух равновесия и возмездия…»